Это было в начале семидесятых, в эпоху великих социальных преобразований, когда еще не существовало серьезных работ по алхимии. Я, подобно одному из героев этой книги, тратил скудные свои средства на приобретение иностранных книг, а время - на изучение их сложного символического языка. В Рио-де-Жанейро мне удалось разыскать двоих-троих ученых, всерьез занимавшихся Великим Творением, но они отказались со мной встретиться. Познакомился я и с множеством тех, кто именовал себя алхимиками, владел лабораториями и за баснословные деньги сулил открыть мне тайны своего искусства; сейчас я понимаю, что они ничего не смыслили в том, чему собирались учить.
Мое усердие и рвение не давали абсолютно никаких результатов. Мне не удавалось ничего из того, о чем на своем замысловатом языке твердили учебники алхимии, заполненные бесчисленными символами: драконами, солнцами, львами, лунами. И мне постоянно казалось, что я двигаюсь не в том направлении, ибо символический язык открывает широчайший простор для неправильных толкований. В 1973 году, в отчаянии от того, что не продвинулся в своих штудиях ни на пядь, я совершил акт величайшей безответственности. В ту пору Управление образования штата Мату-Гроссу пригласило меня вести занятия по театральному искусству, и я использовал своих студентов для постановки "лабораторных" спектаклей на тему Изумрудной Скрижали. Даром мне это не прошло, и подобные эксперименты вкупе с иными моими попытками утвердиться на зыбкой почве Магии привели к тому, что уже через год я мог на собственной шкуре убедиться в правдивости поговорки "Как веревочке ни виться, а конец будет".
Следующие шесть лет моей жизни я относился ко всему, что имело отношение к мистике, с изрядным скептицизмом. В этом духовном изгнании я сделал для себя несколько важных выводов: мы принимаем ту или иную истину лишь после того, как сначала всей душой отвергнем ее; не надо бежать от собственной судьбы - все равно не уйдешь; Господь взыскивает строго, но милость Его безгранична.
В 1981 году я встретился с Учителем, которому суждено было вернуть меня на прежнюю стезю. Покуда он наставлял меня, я снова, на собственный страх и риск принялся изучать алхимию. Однажды вечером, после изнурительного сеанса телепатии, я спросил, почему алхимики выражаются так сложно и так расплывчато.
- Существует три типа алхимиков, - ответил он. - Одни тяготеют к неопределенности, потому что сами не знают своего предмета. Другие знают его, но знают также и то, что язык алхимии направлен к сердцу, а не к рассудку.
- А третьи? - спросил я.
- Третьи - это те, кто и не слышал об алхимии, но сумели всей жизнью своей открыть Философский Камень.
И после этого мой Учитель, относившийся ко второму типу, решил давать мне уроки алхимии. Вскоре я понял, что ее с жидкостью, но каждый из нас способен - в этом нет и тени сомнения - погрузиться в Душу Мира.
И потому "Алхимик" - тоже книга символическая, и на страницах ее я не только излагаю все, что усвоил по этому вопросу, но и пытаюсь воздать должное тем великим писателям, которые смогли овладеть Всемирным Языком: Хемингуэю, Блейку, Борхесу (он тоже использовал в одном из своих рассказов эпизод из истории Персии), Мальбу Тагану.
А завершая свое чересчур пространное предисловие и желая пояснить, кого относил мой Мастер к алхимикам третьего типа, приведу историю, которую он же поведал мне как-то в лаборатории.
Однажды Пречистая Дева, держа на руках младенца Христа, решила спуститься на землю и посетить некую монашескую обитель. Исполненные гордости монахи выстроились в ряд: каждый по очереди выходил к Богоматери и показывал в ее честь свое искусство: один читал стихи собственного сочинения, другой демонстрировал глубокие познания Библии, третий перечислил имена всех святых. И так братия в меру сил своих и дарований чествовала Деву и младенца Иисуса.
А последним оказался смиренный и убогий монашек, который не мог даже затвердить наизусть текстов Священного Писания. Родители его были люди необразованные, выступали в цирке, и сына они научили только жонглировать шариками и прочим фокусам.
Когда дошел черед до него, монахи хотели прекратить церемонию, ибо бедный жонглер ничего не мог сказать Пречистой Деве, а вот опозорить обитель - вполне. Но он всей душой чувствовал настоятельную необходимость передать Деве и Младенцу какую-то частицу себя.
И вот, смущаясь под укоризненными взглядами братии, он достал из кармана несколько апельсинов и принялся подбрасывать их и ловить, то есть делать то единственное, что умел, - жонглировать.
И только в эту минуту на устах Христа появилась улыбка, и он захлопал в ладоши. И только бедному жонглеру протянула Пречистая Дева своего сына, доверив подержать его на руках.

Посвящается
Ж.
Алхимику, который познал тайну
Великого Творения.

В продолжение пути их пришел Он в одно селение; здесь женщина, именем Марфа, приняла Его в дом свой; у нее была сестра, именем Мария, которая села у ног Иисуса и слушала слово Его. Марфа же заботилась о большом угощении и, подойдя, сказала: Господи! или Тебе нужды нет, что сестра моя одну меня оставила служить? скажи ей, чтобы помогла мне. Иисус же сказал ей в ответ: Марфа! Марфа! ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно; Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нее.
- Евангелие от Луки, 10; 38-42 -
Пролог
Алхимик взял в руки книгу, которую принес кто-то из путников. Книга была без обложки, но имя автора он нашел - Оскар Уайльд - и, перелистывая ее, наткнулся на историю Нарцисса.
Алхимик знал миф о прекрасном юноше, который целыми днями напролет глядел на свое отражение в ручье, любуясь своей красотой. В конце концов, заглядевшись, он упал в воду и захлебнулся. На берегу же вырос цветок, названный в память погибшего.
Но Оскар Уайльд рассказывал эту историю по-другому.
"Когда Нарцисс погиб, нимфы леса - дриады - заметили, что пресная вода в ручье сделалась от слез соленой.
- О чем ты плачешь? - спросили у него дриады.
- Я оплакиваю Нарцисса, - отвечал ручей.
- Неудивительно, - сказали дриады. - В конце концов, мы ведь всегда бежали за ним вслед, когда он проходил по лесу, а ты - единственный, кто видел его красоту вблизи.
- А он был красив? - спросил тогда ручей.
- Да кто же лучше тебя может судить об этом? - удивились лесные нимфы. - Не на твоем ли берегу, склонясь не над твоими ли водами, проводил он дни?
Ручей долго молчал и наконец ответил:
- Я плачу по Нарциссу, хотя никогда не понимал, что он - прекрасен.
Я плачу потому, что всякий раз, когда он опускался на мой берег и склонялся над моими водами, в глубине его глаз отражалась моя красота".
"Какая чудесная история", - подумал Алхимик.
Часть первая
Юношу звали Сантьяго. Уже начинало смеркаться, когда он вывел своих овец к заброшенной полуразвалившейся церкви. Купол ее давно обвалился, а на том месте, где была когда-то ризница, вырос огромный сикомор.
Он решил заночевать там, загнал через обветшавшую дверь своих овец и обломками досок закрыл выход, чтобы стадо не выбралось наружу. Волков в округе не было, но овцы иной раз разбредались, так что целый день приходилось тратить на поиски заблудшей овечки.
Сантьяго расстелил на полу свою куртку, под голову подложил книгу, которую недавно прочел, и улегся. А перед тем как заснуть, подумал, что надо бы брать с собой книги потолще: и чтения хватит на больший срок, и подушка получится пышней.
Он проснулся, когда было еще темно, и сквозь дырявую крышу увидел, как блещут звезды.
"Еще бы поспать", - подумал Сантьяго. Ему приснился тот же сон, что и на прошлой неделе, и опять он не успел досмотреть его до конца.
Он поднялся, выпил глоток вина. Взял свой посох и стал расталкивать спящих овец. Однако большая их часть проснулась в тот самый миг, когда и он открыл глаза, будто какая-то таинственная связь существовала между ним и овцами, с которыми он уже два года бродил с места на место в поисках воды и корма. "Так привыкли ко мне, что выучили мои привычки", - сказал он про себя. Потом поразмыслил немного и решил, что, может быть, все наоборот: это он научился применяться к овечьему распорядку.
Однако иные овцы вставать не спешили. Сантьяго дотрагивался до них кончиком посоха, окликал каждую по имени - он был уверен, что они отлично понимают все, что он говорит им. И потому он иногда читал им вслух то, что ему особенно нравилось в книжках, или рассказывал, как одинока жизнь пастуха, как мало в ней радостей, или делился с ними новостями, услышанными в городах, по которым ему случалось проходить.
Впрочем, в последнее время говорил Сантьяго только об одном: о девушке, дочке торговца, жившей в том городе, куда он должен был прийти через четыре дня. Он видел ее только однажды, в прошлом году. Лавочник, торговавший сукном и шерстью, любил, чтобы овец стригли прямо у него на глазах - так будет без обману. Кто-то из приятелей Сантьяго указал ему эту лавку, и он пригнал туда своих овец.
---------
"Хочу продать шерсть", - сказал он тогда лавочнику.
А у прилавка толпился народ, и хозяин попросил пастуха подождать до обеда. Сантьяго согласился, сел на тротуар, достал из заплечной котомки книжку.
- Вот не думала, что пастухи умеют читать, - раздался вдруг рядом с ним женский голос.
Он поднял голову и увидел девочку - истую андалусийку по виду: волосы черные, гладкие и длинные, а глаза такие, как у мавров, покоривших в свое время Испанию.
- Пастухам незачем читать: овцы научат большему, чем любая книга, - отвечал ей Сантьяго.
Так слово за слово они разговорились и провели в беседе целых два часа. Она рассказала ему, что приходится лавочнику дочерью и что жизнь у нее скучная и дни неотличимы один от другого. А Сантьяго ей рассказал о полях Андалусии, о том, что слышал в больших городах, по которым пролегал его путь. Он рад был собеседнице - не все же с овцами разговаривать.
- А где же ты выучился читать? - спросила она.
- Где все, там и я, - ответил юноша. - В школе.
- Отчего ты, раз знаешь грамоте, пасешь овец?
Сантьяго, чтобы не отвечать на этот вопрос, чем-то отговорился: уверен был, что она все равно его не поймет. Он все рассказывал ей о своих странствиях, и мавританские ее глазки от удивления то широко раскрывались, то щурились. Время текло незаметно, и Сантьяго хотелось, чтобы день этот не кончался никогда, чтобы лавочника одолевали покупатели и чтобы ждать стрижки пришлось бы дня три. Никогда прежде не случалось ему испытывать такого, как в эти минуты, - ему захотелось остаться здесь навсегда. С этой черноволосой девочкой дни не были бы похожи один на другой.
Однако пришел ее отец и велел остричь четырех овец. Заплатил сколько положено и сказал, чтобы Сантьяго пришел через год.
---------
И вот теперь до назначенного срока оставалось всего четыре дня. Он радовался предстоящей встрече и в то же время тревожился: а вдруг девочка уже позабыла его? Много пастухов гонит через их городок свои стада.
- Это неважно, - сказал он своим овцам. - Я тоже видел других девчонок в других городах.
Но в глубине души он сознавал, что это очень даже важно. И у пастухов, и у моряков, и у коммивояжеров всегда есть один город, где живет та, ради которой можно поступиться радостью свободно бродить по свету.